Нотный архив

Смешанный хор

  Литургия

Однородный хор

  Литургия

Пути возрождения древнерусского богослужебного пения

Анатолий Гринденко,
регент хора Московской патриархии
 

Мне хотелось бы поднять такой вопрос: а стоит ли вообще восстанавливать старое пение? Сейчас ведь XXI век — прогресс, явные изменения в жизни, — может, и надо тогда петь то, что соответствует нам? Собственно, так это и происходит сейчас: мы поём то, что мы хотим, что любим… Можно было бы считать вопрос закрытым, если бы мы пели не в храме. Поэтому давайте вспомним, что такое храм. Храм — это дом Божий, дом Духа Святого, это — не жилое помещение, где живут люди. Храм — это лечебница, это инструмент, с помощью которого Господь созидает наше спасение, где исцеляются все 5 свойств нашей души, чувства: вкус — через восприятие святой воды, просфоры, причастия; обоняние — ладана при каждении, запаха чистого свечного воска; осязанию соответствует мелкая пластика церковная. Зрение — иконы: не живопись. В храме все должно быть другое. И слух — пение, —естественно, пение, каким оно должно быть. Правильно сказал Дмитрий Болгарский, что прежде его называли ангелогласным, а можно ли теперешнее пение назвать агнелогласным? Действительно в этом смысл — в ангелогласности, ангелоподобности церковного пения, ведь причина пения ангелов — лицезрение Святой Троицы, созерцание Её. Мы в храме также присутствуем при созерцании таинства, которое здесь совершается, и поэтому мы действительно уподобляемся по своему положению ангелам. Вот видите, какая на нас миссия возложена страшная — быть ангелоподобными! Батюшки часто и не интересуются, кто там поет, крещённый ли поёт, — это раньше, до XVII века мы в приходских книгах читаем, что Иван Лукошко пропел нижнюю строку и среднюю наизусть и сдал это владыке, за что владыка дал ему полмешка муки. Или вешник (так назывались тенора) выучил наизусть нижние партии и спел на празднике, за что был пожалован отрезом сукна. Было особое смотрительство за внутренним обликом, за жизнью певчих. Это не прикупные, которые испортили голоса в Большом театре и идут в храм петь — и формируют вкус молящихся, между прочим! Когда мы приходим в концертный зал, хочешь — слушай, хочешь — не слушай музыку, твое дело, хочешь — шурши конфетками; но в храм человек идёт с открытой душой, и вот то, что вливается в эту душу, то и остаётся, то и воспитает эту душу. Поэтому очень важно — на мой взгляд, важней всего даже —то, каким должно быть пение.

Что такое икона? Это образ. Христос тем, что воплотился сам, положил начало иконопочитанию, а уж чтобы мы ни в коем случае не сомневались, что икона нужна, он приложил плат к Своему лику и оставил отпечаток. Вот, пожалуйста, это основание иконопочитания. Но цель иконы — не изображение реального человека, фотография, а образ преображенного существа. С помощью этого образа мы из мира видимого переходим в мир невидимый. Пение — это тоже средство, с помощью которого наша душа должна соприкасаться с миром невидимым, миром духовным.

Макарий Египетский писал о том, что Христос — премудрый Художник. Он всматривается в душу молящегося и запечатлевает в его душе Свой образ. Вот что является содержанием древней иконы. Иконописцы не писали этюды, они не ловили на улице людей и не срисовывали носы и руки. Ни одной зарисовки вы не встретите до XVII века, ни одного эскиза. А иконы, которые напоминали человеческое лицо, назывались нечестными, даже при Алексее Михайловиче патриарх Никон собственноручно выковыривал таким иконам глаза, потому что они являются не подобием Божьим, а подобием человека. Сейчас, конечно, очень сложно менять вкусы. Я, естественно, понимаю батюшек. Конечно, он закончил семинарию, закончил академию — там церковноархеологический кабинет, в Третьяковке, может быть, был, и он, в общем-то, знает, что такое икона… Но трудней всего бороться со вкусом: он так привык, ему понравились такие слащавые образы девушки милой, ему ангелочки должны напоминать обязательно пупсиков. И получается, что какой-то странный мир населяет стены наших храмов. Подобного, конечно, не могло быть до XVII века. Потом уже произошло пленение русских умов иноземным влиянием, Польши в первую очередь. И целая вереница была реформ, которые сильно подорвали церковное пение.

Каким же должен быть по уставу чин пения? Кто скажет из присутствующих здесь, почему мы открываем Типикон, и там написано: «Глас 6-й, Слава: глас 4-й, и ныне: глас такой-то» — почему здесь 6-й, а здесь 4-й, а здесь 5-й?

Диакон из Почаева, не представился: Каждый глас имеет определенный характер, который соответствует точно содержанию данного текста. 5-й глас — самый торжественный, используется на Пасху; 6-й глас — сдержано-печально-грустный.

А. Гринденко: Совершенно верно, но наш Типикон — XV века, а что, в XV веке пели так же, как мы сейчас поём? Там содержатся указания на гласы того времени, а не теперешнего! Типикон — это удивительная красота. Типикон напоминает палитру художника, где представлены все краски, цвета, и каждое богослужение — часть удивительной симфонии богослужебной, законченное произведение, которое не имеет конца, которое связано с другими произведениями. Итак, в Типиконе — указания на гласы именно соответствующие характеру праздника, того или иного дня. Это — очень сложная, изумительно продуманная система, которая не работает сейчас или работает лишь отчасти — постольку, поскольку богослужебный круг по Типикону происходит, но само пение не соответствует Типикону. Стоит ли восстанавливать его? Восстанавливать — это значит подчиняться требованиям Типикона. Если не стоит, тогда надо менять Типикон, реформу очень серьёзную провести, сократить службы, постановления соборов об иконах пересмотреть. Святые мужи, аскеты постились, молились, и их духовный опыт вылился в написание иконы. Проходит время, и какие-то люди в пиджаках с галстуками приходят и надевают на неё золотую ризу, сверху сапфиры вешают… На Шестом вселенском соборе не случайно сказано, что икона во всём —это буквально сказано, во всём! — равна Евангелию, Кресту и молитве. Понимаете, насколько это серьёзно?! Пение — это та же икона, но икона в звуке. Часто ли вы меняете иконы в иконостасе? Да никогда! Если только они не испортятся. Пение — это та же икона, раз сложившаяся. Возьмём литургию. В голову до XVII века никому не приходило менять «Херувимскую» или «Милость мира», да вообще это очень странно, это всё равно, что месяц походили в храм, надоели иконы — давайте, батюшка, поменяем, другие поставим, — это то же самое! А каноническое пение превращается в молитву, когда ты уже не думаешь о нотах — фальшиво ли ты поёшь, низко ли…

Вот, подвижная часть — стихиры на всенощной. Первые записи литургии появились в XVI веке, до этого она существовала как устная традиция. И вообще, древнее церковное пение — это прежде всего устная традиция, позже записанная крюками — как бы такими иероглифами. Но крюки — это скелет пения. Необходим руководитель-учитель. Поэтому, когда было старчество на Руси и были крепкие монастыри, в них прежде всего и расцветало церковное пение, А крюки — это подсказки для того, кто владеет этой системой. Мы приходим к выводу, что церковное пение — это не просто вид искусства, а особая молитвенная аскетическая система, в которую человек входит (и икона — то же самое). И потому после падения монашества и опять возрождения в XVIII веке института монашества и старчества благодаря Паисию Величковскому в Киеве, между прочим, опять возник этот распев, который сейчас мы знаем как Киево-Печерский. Действительно на данный момент распев Киево-Печерской лавры — единственный, я думаю, в мире распев, отвечающий условиям церковности. Что такое церковность в пении? Это обязательно не авторская музыка, — то есть церковность — это соборность. Соборность — это соединение многих усилий предшествующих поколений, которые выливаются в определённый плод — то ли распев, то ли икона. Чайковский, Рахманинов, Бортнянский, Ведель — как бы он велик ни был, как бы чрезвычайно талантлив и даровит, он — меньше тысячелетнего опыта Церкви, в любом случае меньше! Если речь идёт о древних творцах песнопений — Иоанне Дамаскине, Романе Сладкопевце, великих подвижниках, то мы знаем, что они из своей души переливают в наши. А что Рахманинов может перелить? Что? Который, грустя в ностальгии, на озере в Базеле сочиняет всенощную или ёще какое-либо произведение. Это замечательно, но не в церкви, а на концерте — это можно. Я не против летних одежд, тех же купальников, например, — но не в церкви же в них стоять! Это несовместимо. Наша беда: то, что тебе нравится в одной ситуации, совершенно не обязательно использовать в храме. Естественно, далеки от нравственного идеала и Чайковский, и многие композиторы. Вот скажите, почему пономарь читает ровно? Представьте себе, что какой-то талантливый артист, поверивший в Бога, начал бы читать 50-й псалом так (демонстрирует, читая «с выражением»). Вы понимаете, ведь это ужас же какой! Бывает, что молитва человека уж очень выразительна, и это неудобства создаёт, потому что он вам навязывает свое представление, своё прочтение текста. Поэтому чем гениальней композитор, тем хуже для нас — тем однозначнее он навязывает свою интерпретацию священного текста, тем самым принижая священный текст до своего, пусть гениального, понимания. Льва Толстого Церковь предала анафеме не потому, что не любит и не понимает его, а потому, что он принизил Евангелие до своего гениального понимания, выбросив из Евангелия всё, что не вмещалось в его гениальный мозг (Рождество и Воскресение). Вот поэтому богослужебное пение в принципе должно быть не авторским. Это должен быть распев и принцип распева с его точной прикреплённостью к определённому времени и месту службы, узнаваемостью. Как икона: святитель Николай узнаваем в VII веке, и в XV веке он узнаваем. Вот эти узнаваемые знаки есть и в богослужебном пении. Ты не слышишь слов, но мгновенно определяешь: ирмосы — утреня началась; или — «Господи воззвах», воскресные стихиры. Великим постом использовались особые песнопения. Была иерархия распевов — от простых повседневных до праздничных. Сейчас, если мы хотим почтить какого-то святого, мы идём к композитору: напиши нам тропарь, нам хочется — ведь правда?— праздника, исключительное что-то сделать для нашего святого. А раньше для этого были демественные распевы многоголосные (это до XVII века, особый вид распева).

Я хотел бы привести в пример песнопение, вокруг которого происходит весьма скандальное брожение — «Покаяния отверзи ми двери». Близится пост, все готовятся — такое событие, и «Покаяния» настраивает на великий пост. И так уж сложилось, что «Покаяния» во многих храмах в Москве стали петь Веделя, и получается: нет Веделя — нет и покаяния в народе! Но у меня был другой опыт. Я начинал с о. Евлогием (он сейчас епископ Владимирский) с самого начала Даниловский монастырь отстраивать, и я набрал команду — мы пели «Покаяния» древним распевом. Так вот: в нём нет чувственности! Пение, как и икона, должно быть выразительным, должно захватывать, но не должно изображать эмоции. Вот батюшка сказал правильно, что разный характер гласов, но это не буквально — не было буквального совпадения. Вот, например, икона святителя Николая — чудо его, когда он удерживает меч палача, занесённый над жертвой. Но и жертва, и палач изображены одинаково: он не изображён страшилищем, он никого не пугает; в такой же манере изображена и жертва. Узнаваемы только одежды, да более трепетные линии у мучеников. Иконописец не берёт на себя функцию судьи в иконе. А возьмите Босха какого-нибуть, европейского художника: ужасы, кошмары, страшно перекошенные лица — и Агнец Христос. Конечно, прежде всего, это производит сильное впечатление и рождает желание подражать. Но это — соблазн, от которого надо уходить, потому что, изобразив подробно чувства, даже страдания, ты душу оставляешь здесь же, возле этого страдания, подробно изображая сцену распятия, изображая одежду, цветочки, перекошенные лица. Душа наша остается здесь, она прикована вниманием к земному, у нее нет восхода к первообразу. Посмотрите, я с собой взял икону Грюневальда «Христос на Кресте»: вздутые вены, перекошенное почерневшее совершенно в струпьях тело, Матерь Божия омертвевшая лежит в обмороке на руках у предстоящих. И вот посмотрите: Дионисий, «Распятие» — как гимн Пасхе, Воскресению. Потому что здесь, в чуде иконы для нас заключаются все времена — и прошлое, и настоящее, и будущее. Сошествие во ад: Христос сходит во ад и держит pуку Адама — то есть два движения: вниз и одновременно Он вытаскивает Адама из ада вверх, начинает вытаскивать, а оказывается, что за ним стоят сонмы святых, которые уже вышли из ада — вот чудо! Икона не изображает мир, пение не изображает чувства. Поэтому не надо в пении богослужебном искать умилённости — это не то слово, или, как в партитурах у Чеснокова пишется: «молитвенно». Пойте молитвенно, — то есть до этого пойте не молитвенно, а вот здесь начинайте петь молитвенно — так, что ли? Какие-то несуразности происходят. Единообразие, которое есть в песнопениях древних — это не что иное, как скрытая Иисусова молитва, которую христиане должны непрерывно совершать, и вот это единообразие и есть фон молитвенный, сопровождающий все богослужения. И Великий пост и Пасха не сильно отличаются, — то есть отличаются, конечно, приподнятостью, более праздничными песнопениями, но не настолько, как сейчас бы нам хотелось.

Как восстанавливать древний распев? Конечно, восстановление древнего распева невозможно без поддержки сверху. Нам повезло: первый архиерей, который откликнулся на наше дело — митрополит Питирим, благословивший мне собирать хор в Москве. Этот хор состоял из певчих московских церквей. Сперва в 1980 г. я собрал хор в Троице-Сергиевой Лавре из числа семинаристов и учащихся академии. Это было, конечно, удивительное событие, потому что инспектора не могли дозваться на послушание семинаристов, а тут с каким то непонятным рабочим (я тогда рабочим работал в Лавре) какие-то спевки устраиваются! Но через год мы уже спели литургию в Успенском соборе, потом в семинарском храме, в Трапезной церкви, и вы себе не представляете, какое это было событие для нас и для братии молящейся! И в дальнейшем, где бы мы ни были, в каких только местах ни пели богослужение древнего распева, откликаются те, кто имеет понятие о молитве. Только имейте в виду: я говорю сейчас не о качестве нашего пения, — это отдельный разговор. Знаменный распев, если его петь правильно, просто, — я не говорю: молитвенно, — правильно спеть, он сам за себя скажет. Если икона написана по канонам, по образцу без всякой отсебятины, она сама скажет вам всё. Как один искусствовед сказал: когда вы стоите перед царём, вы ждёте, пока он с вами заговорит, — неприлично самому начинать разговор; так, когда вы стоите перед иконой, вы должны ждать, когда она сама с вами заговорит. Понимаете, это и есть свойство древнего искусства вообще. Не думайте, что вы чего-то не понимаете, — нужно некоторое время. Ведь если вы идёте к врачу, он вам выписывает пилюли, вы приняли лекарство и оно вам сразу не помогло — да ну, я не буду его принимать, оно не помогло! Значит, нужна регулярность приёма этого лекарства. Любое знание требует для усвоения регулярности. Конечно, сейчас такое тяжелое положение со знаменным пением, ибо если мы плохо споём Чайковского или Турчанинова, вы же не скажете, что Чайковский — плохой композитор, а что — хор плохо поёт. А уж если мы плохо споём знаменный распев, вы будете обвинять знаменный распев: да ну, занудство это, куда там, давайте лучше петь Турчанинова! Поэтому надо быть сейчас осмотрительными и щадить усилия энтузиастов, которые хотят восстановить это пение. Потому что, я вам скажу, здесь самая главная проблема — возрастная: батюшки, которые всю жизнь привыкли слышать «Покаяния» Веделя (символически назовём — дело не в нём, конечно) или же какие-то другие определённые напевы, — их молитва соединилась уже с этой музыкой, разрывать это уже очень болезненно, а может, и не надо даже. Поэтому мы никогда ничего не навязываем. Мы, когда приезжаем в какой приход, всегда стараемся пластично себя вести: споём обиходным распевом, потом поговорим с народом. Вот как-то мы запели знаменным распевом, и бабушки говорят: «Ну, сыночки, что ж вы там не разучили другие голоса-то? Ну, неумехи такие приехали». Но потом, когда им объяснил батюшка на проповеди, что этим напевом пел прп. Сергий, и они стали вспоминать вдруг — бабушки, что когда-то — да, да, да! — они слышали это пение в монастырях. Понимаете, уже на генетическом уровне это открывается.

Вопрос из зала: Есть ли последователи у вас?

А. Гринденко: Да. Из хора, который был в семинарии, многие сейчас уже протоиереи, инспектора семинарий, епископы есть, и также о. Николай Макара, проректор КДСиА, который начинал у нас. Это не то, что вы должны петь знаменным распевом, — нет. Здесь без любви нечего делать. Вот как объяснить другим, что апельсин вкусный, если ты сам его не изведал? Это бесполезно. «Вкусите и видите, яко благ Господь». Понимаете, когда для вас молитва, богослужение, иконопись — это просто: какая красота! — не хочется худшей пищи пробовать, вот в чём дело! Ну, о последователях. В Екатеринбургском монастыре Всемилостивого Спаса в уставе заложено обязательное иконописание каноническое и знаменный распев, сёстры поют по крюкам в скиту, приезжают в Москву, и игумен приезжал, знакомился, я ему давал материалы, они ездят в Петербург. Ведь монах — это не тот, кто сидит на месте. В прежние времена монахи ездили в Палестину, Сирию и были очень интересующиеся люди и собирали отовсюду в монастырь сокровища духовные. В Оптиной пустыни на ранних поют тоже знаменным распевом, у прп. Сергия на ранних тоже совершаются службы знаменным пением. Я уже не говорю о московском Спасо-Андрониковом монастыре. В Херсонес я приехал года 2 назад на праздник князя Владимира — вдруг слышу, что знаменный распев женским составом пели. Самое интересное, что к знаменному пению тянется прежде всего молодёжь, — не пожилые люди, уж извините, — потому что в храме молодёжь хочет видеть другой мир. Они сыты эстрадой, роком, джазом, и когда в храм приходят, душа хочет другой пищи, а ей опять дают то же самое!

Я очень деликатно отношусь к традициям, которые сложились в каком-нибудь приходе. Богослужение и пение — это не вопрос вкуса. В Москве до революции была масса храмов. Один служил по афонскому уставу, другой — по скитскому, третий — ещё по другому. Понимаете, надо, чтобы был выбор. А что неправильно молились, так нельзя говорить. Так можно сказать что и бабушки наши неправильно молятся. Господь взыщет со всех столько, сколько он дал. Каждому дан свой талант, и как ты приумножил этот талант, то с тебя и взыщется. Ты осолен знанием — ты должен за свои знания нести Господу плоды. Речь о регентах, которые имеют возможность исправить, улучшить церковную жизнь, а не делают этого — вот о чем я говорю, а не о простых людях.

Вопрос из зала: Может быть, Рахманинов, писавший на основе того же гласа или распева, может претендовать звание на композитора церковной музыки?

А. Гринденко: Жизнь должна быть. Человек — это как кристалл. Через человека чистой жизни, какими были поколения преподобных, оставивших нам древние распевы, отражается Божий мир, но Рахманинов или светский человек, гениальный даже, уже как минимум не кристалл.

Вопрос из зала: Какие практические действия можно сейчас принять по возрождению древнего пения, чтобы хотя бы в некоторой мере приблизиться к канонам Церкви?

А. Гринденко: Это участие, личный интерес регента или священника. Из Екатеренбурга духовник пришел ко мне на репетицию — понимаете, просто он слышал что-то такое, — и что же, он посидел, посмотрел, поговорил, послал человека, который собрал материал в иконописных мастерских, нафотографировал… Вот так, просто не лениться надо, ведь вода не течет под лежачий камень, ведь на охотника и зверь бежит. Если есть интерес и если хочешь украсить свой приход — добудешь, каким-то образом Господь пошлёт.

Голос из зала: На Украине считанные приходы и храмы, которые проявляют интерес к знаменному пению, а в основном чувствуется равнодушие, — а говорят, что знаменный распев виноват.

А. Гринденко: Надо потихоньку. Мы для этого и собрались, чтобы кто-то узнал об этом, рассказал другому, каким-то образом Господь пошлёт. Хотя бы уже не ругал знаменный распев, и за то спасибо.

Вопрос из зала: Когда Вы начали заниматься знаменным распевом?

А. Гринденко: Не сразу, и неожиданно для себя. Я очень интересовался григорианским пением, это в 1980 году. Я занимался старым пением европейским еще в консерватории, — закончил я её в 1974-м, где-то с 72-го года я стал интересоваться григорианским одноголосным пением, традицией европейской, и уже в консерватории обнаружил залежи национальных наших сокровищ. Нас ведь учили тому, что русская культура началась с Глинки и Римского-Корсакова, а до этого якобы лаптями щи хлебали. Хорошо, что сохранились иконы Рублёва и Феофана Грека, а то бы об иконописи мы судили по полотнам передвижников. Конечно, замысел собрать людей глубоко верующих, которые понимали бы, что поют, естественно было реализовать в семинарии. Там я собрал хор, и был проект выпустить 10 пластинок виниловых с нотами к 1000-летию крещения Руси, чтобы люди могли ознакомиться. И надо сказать, что года три мы окучивали, обрабатывали сознание владыки Питирима — тогда он был начальником издательского отдела Московской Патриархии, и в результате он благословил хор не в семинарии, а в Москве, потому что семинаристы — это будущие священники, и текучка неизбежна, а тут любой человек, выпадающий из хора, невосполним — это очень трудно, учитывая специфический материал. И владыка Питирим благословил петь сначала в домовой церкви. И он земные поклоны клал, примеривал свою молитву — можно ли молиться и не дико ли это, и так, и сяк, и потом уже благословил выйти в город. Мы на кафедре у него пели лет 8, все службы по средам вечером и по четвергам утром. Первая наша служба была на Сергия Радонежского. Это была Пасха! Битком народу, и мы пели большим знаменным распевом, служба шла около 4 с половиной часов. Это было такое событие! И затем владыка благословлял нас петь и, надо сказать, он раскошеливался. Без благословения владыки, без денег, на одном энтузиазме — это 2 года в Лавре, полтора года в Москве, а затем уже нет, потому что у всех потом семьи и прочее и нужна финансовая поддержка, и без владыки невозможно никакое дело, и без священника потом.

Вопрос из зала: Какова продолжительность службы при вашем распеве?

А. Гринденко: Все зависит от распева. Есть малый распев — там, слог против звука, поэтому он даже быстрее, чем наши распевы. Если «Славословие» не тянуть и не устраивать концерты, как это делают в храмах — сокращают службы и при этом увеличивают «Славословие» или «Величит душа моя Господа» — такие соло на полчаса, но сокращают полслужбы в другом месте. По разному — всё зависит от распева, но всё-таки где-то часов 5. У нас на Берсеневке храм, пожалуйста, где служат всё от «от и до», отец Кирилл. Богослужение должно захватывать людей, нельзя жевать жвачку. Люди восстают против знаменного пения там, где это — псевдоаскетизм, бубнят себе под нос: «бу-бу-бу-бу-бу», такое вытьё, поэтому и сложилось мнение, что лучше Чайковский, чем такое вытьё. В Печорах на Успение хор Георгия из лавры тоже с нами распевом стихиру как запели, так весь мир как бы встрепенулся. Такое ощущение — едиными устами, единым сердцем — вот выражение знаменного пения, когда и тенора, и баритоны, и басы, и все должны найти компромисс, найти друг друга и слиться в одном звуке. В этом полнота соборности как раз. Отсечь свои собственные амбиции, свои личные особенности. Конечно это красота, это царский распев — знаменный. Но у нас на Руси были не только одноголосные, но были и строчные напевы, очень интересные — тоже раскрашивали службу, так что есть даже где и как бы развлечься слухом.

После семинаристов, с которыми я провёл очень много времени, я не мог привыкнуть к певчим московских храмов. Как правило, если человек голосистый — это безбожник отъявленный, а ещё хуже, если он пел в храме. Я вроде как противоречу себе, но я уже говорю на другом уровне. С одной стороны, консерваторский, который приходит, он не годится никак. Вот если он попел в храме, даже не имея веры, то он пригоден, потому что он как-то облучается, заражается этой энергией, — вот мы вчера говорили об этом, и я назвал его — как кусок мяса поющий, но «намоленный»: после того, как он побыл в храме какое-то время, в нём уже что-то изменяется. Другое дело — люди верующие, но они безголосые, как правило. И изменить всё это просто невозможно. Но в основе хора у меня 4 человека из первого самого состава 1980 года, и вокруг я стараюсь создавать соответствующую обстановку — во-первых, все верующие, цинизма эдакого церковного я не допускаю, такого нет у нас. Чем страшны хоры эти правохорные: там расцветает цинизм — обсудить батюшку, там, знаете, церковные слова переиначить. У меня поют одни мужчины. Учить жить я не могу. Я стараюсь, чтобы душа почувствовала, как надо поступать, а не говорю — так-то так-то. Естественно, все венчанные, все стараются, так скажем.

Я хотел показать, например, вот есть ноты тропаря «Богородице Дево». Обычно какую ошибку люди совершают, берущие знаменный распев? Они начинают скандировать. Надо понимать, что знаменный распев не изображает текст, он как бы параллельно существует с текстом. Сам знаменный распев — это интонации молитвенные святых — в данном случае 4 глас. Они благодаря другим текстам появились, эти интонации, и они приспосабливаются, например, к «Богородице Дево», но энергия эта молитвенная осталась там, — как я уже говорил, это Иисусова молитва. Поэтому я разучиваю всегда с певчими не словами, а в начале отдельно — вот эту идею молитвенную, которая там, вот её обнажить. Это вопрос техники. Например, на Западе это «а-га-га-га», у православных другая техника — это же интонация. Вот я вас ущипну, например, вы же не скажете: «а-га-га-га-га» (поёт гаммообразный пассаж), а скажете: «ааааааа!» (поёт глиссандо) — понимаете, без агакания! Так вот, эти интонации знаменного распева — они живые, без агакания, они мыслились не нотами. Поэтому практически все учат знаменный распев наизусть.

Вопрос из зала: Вы показывали, что мелодия — главное, а ведь главное не мелодия, а слово?

А. Гринденко: Очень правильное замечание. Но если Вы «Отче наш» произнесёте, а души не приложили, Вы считаете, что это молитва? Молитва — это состояние открытости души для Богообщения. Как сказал Шестой Вселенский собор, «икона — это молитва», но она же не говорит! А пение — слов-то нет? Но в том-то и дело, что слово — это Логос, понимаете, этот смысл слова и есть в звуке — пение и есть материализованная молитва. Существуют разные распевы. Стихиры, например, где сообщается вам информация, очень чётко произносятся, тропари (напевает скандированно) — «Спа-си Гос-по-ди лю-ди Тво-я и бла-го-сло-ви до-сто-я-ни-е Тво-е»; а, например, причастный стих… Что происходит в наших храмах во время причастного стиха? Служба закончилась, идут, свечки там, торгуют, болтают, встречаются, книжками шуршат, мешки переставляют, а ведь это — самый напряжённый момент, когда причастие священства в алтаре происходит, это пик, к этому подведена литургия. И что хоры поют? Концерты безобразные! Причастный стих положено петь, пока не причастится священство в алтаре. Зачем здесь особенно подавать слова, — те, кто ходит в храм, прекрасно знают: «Чашу спасения прииму и имя Господне призову». Зачем нам скандировать и каждый раз доказывать этот текст? Значит, распевщик может создать молитвенную обстановку на этих словах. И «Ча…» распевается 90 звуков, потому что для верных это пение, а не для случайных, которые не были в службах. Поэтому — разные распевы.

Вопрос из зала: А что делать со случайными, которые пришли в церковь, ведь их — больше половины?

А. Гринденко: А перед ними нельзя прыгать. Их надо уважать, но они должны знать своё место. Ну, так знакомься, приходи. Я вас уверяю, что он не поймёт слов, даже если скандировать, не поймёт без опыта чтения дома по молитвослову. А святые говорят, если ты пришёл и не понимаешь ни слова, но ты «Господи помилуй» понимаешь? Понимаю. Ну, и этого с тебя достаточно. А если человек пришел не молиться, не просить прощения, не «Господи помилуй» говорить, тогда он вообще не пришёл в Церковь, а просто праздный турист, зевака залетел в храм.

Вопрос из зала: Есть ли разница в психологическом восприятии прихожанами знаменного распева и того, который используется сейчас? Где больше внимания?

А. Гринденко: Унисон фокусирует, он, как увеличительное стекло, собирает лучи в одной точке, это и психологически так, он фокусирует внимание. Вот возьмите квинту, даже если взять её на инструменте, она звучит твёрдо, основательно. А разбейте ее терцией, вставьте в серединку звук — и сразу изнеженность, сразу появляется такая приятность фоновая. Завтра мы споём литургию здесь у вас в церкви Рождества Богородицы на Дальних пещерах. У нас уже есть опыт большой, первый раз после долго непения в Лавре спели у преподобного Сергия, и игумен, который служил, говорил, что при этом пении иные литургические акценты появляются, чем обычно.

Завтра мы споём знаменным распевом. «Херувимская» будет из Супрасльского монастыря — это XVI века, с исоном, там была такая традиция пения. Супрасльский монастырь был образован из монахов Киево-Печерской лавры и из афонских, по мнению специалистов. Она достаточно длинная — 13 минут вместе с «Яко да Царя». А «Милость мира» споём строчным распевом, не пугайтесь. Мы могли бы, как обычно, спеть знаменным одноголосным, но мне хотелось вам показать красоту. Строчное пение — это многоголосие, оно в XV-XVI веках было, в науке называется диссонирующим: там 3 голоса не имеют мелодии, они как бы переплетены в тугой узел, приближающийся по восприятию к колокольному звону русскому. Русский отличается от европейского тем, что он не мелодичный звон, а диссонирующий: в колокола добавлялся определённый сплав, чтобы вызывать биение, которое создавало определённый настрой к определенному празднику. Это пение называлось строчным потому что это напоминает строчку — такой портняжный термин: основная стёжка и вокруг такое плетение чудное; но пение это считалось унисонным, одноголосным — хотя 3 голоса. Это как бы один луч, но расщеплённый на несколько рукавов.

Вопрос из зала: Знаменный распев — это случайно не противление Божьей воле? Объясню, почему я так спрашиваю. Бог создал человека. Одному дал голос низкий, другому средний, третьему высокий, а унисонные распевы требуют, чтобы все дули в одну дудку. Это не противление Богу?

А. Гринденко: Нет. Во-первых, можно дуть и не в одну дудку, и опять же унисонно можно петь и на 3 голоса. А во-вторых, повеление петь «едиными усты и единем сердцем» — разве это призыв к противлению?

Расшифровка  И. Ремизова и  А. Васильева
(публикуется в сокращении)

Источник:   оrthodoх.оrg.uа