Соотношение гнилости и "набожности" (существует ли корреляция?)

Хотел, коллеги поделиться некоторым наблюдением:

Когда человек часто креститься да целует иконки, от него следует ждать гадости. Причем, чем больше этих проявлений вижу, тем мой диагноз о человеке менее утешителен в нравственном плане, тем больше, жди подлянки от такого человека. Сюда можно отнести и любовь поговорить за "дела Божьи" и т.д. Было несколько людей в моей жизни таких и был один всего человек - исключение.

А как-то я работал в коррекционной школе, где очень плохо относятся к учителям и очень цинично к больным детям. Так в кабинете у директора - не кабинет, а целый иконостас!

Некоторые говорят, что грешные люди так пытаются приобщится к Богу, в смысле, хоть бы так. А по мне, так они просто лицемерят и присутствие религиозных символов лишь усугубляет их вину.  А вы как думаете?

Я заранее извинюсь за такой длиннющий ответ, но мне в свое время именно эта глава из книги Максима Горького "Детство" помогла пережить когнитивный диссонанс  Сейчас я уже вообще не обращаю внимания на "злобных праведников" и "подлых святош". У каждого "свой" Бог и понятие о святости тоже "свое", как ни печально.

"Я очень рано понял, что у деда - один бог, а у бабушки - другой.
   Бывало - проснётся бабушка, долго, сидя на кровати, чешет гребнем свои удивительные волосы, дёргает головою, вырывает, сцепив зубы, целые пряди длинных чёрных шелковинок и ругается шёпотом, чтоб не разбудить меня:
   - А, пострели вас! Колтун вам, окаянные...
   Кое-как распутав их, она быстро заплетает толстые косы, умывается наскоро, сердито фыркая, и, не смыв раздражения с большого, измятого сном лица, встаёт перед иконами,- вот тогда и начиналось настоящее утреннее омовение, сразу освежавшее всю её.
   Выпрямив сутулую спину, вскинув голову, ласково глядя на круглое лицо Казанской божией матери, она широко, истово крестилась и шумно, горячо шептала:
   - Богородица преславная, подай милости твоея на грядущий день, матушка!
   Кланялась до земли, разгибала спину медленно и снова шептала всё горячей и умилённее:
   - Радости источник, красавица пречистая, яблоня во цвету!..
   Она почти каждое утро находила новые слова хвалы, и это всегда заставляло меня вслушиваться в молитву её с напряженным вниманием.
   - Сердечушко моё чистое, небесное! Защита моя и покров, солнышко золотое, мати господня, охрани от наваждения злого, не дай обидеть никого, и меня бы не обижали зря!
   С улыбкой в тёмных глазах и как будто помолодевшая, она снова крестилась медленными движениями тяжёлой руки.
   - Исусе Христе, сыне божий, буди милостив ко мне, грешнице, матери твоея ради...
   Всегда её молитва была акафистом, хвалою искренней и простодушной.
   Утром она молилась недолго; нужно было ставить самовар,- прислугу дед уже не держал; если бабушка опаздывала приготовить чай к сроку, установленному им, он долго и сердито ругался.
   Иногда он, проснувшись раньше бабушки, всходил на чердак и, заставая её за молитвой, слушал некоторое время её шёпот, презрительно кривя тонкие, тёмные губы, а за чаем ворчал:
   - Сколько я тебя, дубовая голова, учил, как надобно молиться, а ты всё своё бормочешь, еретица! Как только терпит тебя господь!
   - Он поймёт,- уверенно отвечала бабушка. - Ему что ни говори - он разберёт...
   - Чуваша проклятая! Эх вы-и...
   Её бог был весь день с нею, она даже животным говорила о нём. Мне было ясно, чти этому богу легко и покорно подчиняется всё: люди, собаки, птицы, пчёлы и травы; он ко всему на земле был одинаково добр, одинаково близок.
   Однажды балованный кот кабатчицы, хитрый сластёна и подхалим, дымчатый, золотоглазый, любимец всего двора, притащил из сада скворца; бабушка отняла измученную птицу и стала упрекать кота:
   - Бога ты не боишься, злодей подлый!
   Кабатчица и дворник посмеялись над этими словами, но бабушка гневно закричала на них:
   Думаете - скоты бога не понимают? Всякая тварь понимает это не хуже вас, безжалостные...
   Запрягая ожиревшего, унылого Шарапа, она беседовала с ним:
   - Что ты скучен, богов работник, а? Старенький ты...
   Конь вздыхал, мотая головою.
   И всё-таки имя божие она произносила не так часто, как дед. Бабушкин бог был понятен мне и не страшен, но пред ним нельзя было лгать, стыдно. Он вызывал у меня только непобедимый стыд, и я никогда не лгал бабушке. Было просто невозможно скрыть что-либо от этого доброго бога. и, кажется, даже не возникало желания скрывать.
   Однажды кабатчица, поссорившись с дедом, изругала заодно с ним и бабушку, не принимавшую участия в ссоре, изругала злобно и даже бросила в неё морковью.
   - Ну, и дура вы, сударыня моя,- спокойно сказала ей бабушка, а я жестоко обиделся и решил отомстить злодейке.
   Я долго измышлял, чем бы уязвить больнее эту рыжую толстую женщину с двойным подбородком и без глаз.
   По наблюдениям моим над междоусобицами жителей я знал, что они, мстя друг другу за обиды, рубят хвосты кошкам, травят собак, убивают петухов и кур или, забравшись ночью в погреб врага, наливают керосин в кадки с капустой и огурцами, выпускают квас из бочек, но - всё это мне не нравилось, нужно было придумать что-нибудь более внушительное и страшное.
   Я придумал: подстерег, когда кабатчица спустилась в погреб, закрыл над ней творило, запер его, сплясал на нём танец мести и, забросив ключ на крышу, стремглав прибежал в кухню, где стряпала бабушка. Она не сразу поняла мой восторг, а поняв, нашлёпала меня, где подобает, вытащила на двор и послала на крышу за ключом. Удивлённый её отношением, я молча достал ключ и, убежав в угол двора, смотрел оттуда, как она освобождала пленную кабатчицу и как обе они, дружелюбно посмеиваясь, идут по двору.
   - Я-а тебя,- погрозила мне кабатчица пухлым кулаком, но её безглазое лицо добродушно улыбалось. А бабушка взяла меня за шиворот, привела в кухню и спросила:
   - Это ты зачем сделал?
   - Она в тебя морковью кинула...
   - Значит, это ты из-за меня? Так! Вот я тебя, брандахлыст, мышам в подпечек суну, ты и очнёшься! Какой защитник - взгляньте на пузырь, а то сейчас лопнет! Вот скажу дедушке - он те кожу-то спустит! Ступай на чердак, учи книгу...
   Целый день она не разговаривала со мною, а вечером, прежде чем встать на молитву, присела на постель и внушительно сказала памятные слова:
   - Вот что, Лёнька, голуба душа, ты закажи себе это: в дела взрослых не путайся! Взрослые - люди порченые; они богом испытаны, а ты ещё нет, и живи детским разумом. Жди, когда господь твоего сердца коснётся, дело твоё тебе укажет, на тропу твою приведёт,- понял? А кто в чём виноват - это дело не твоё. Господу судить и наказывать. Ему, а - не нам!
   Она помолчала, понюхала табаку и, прищурив правый глаз, добавила:
   - Да поди-ка и сам-от господь не всегда в силе понять, где чья вина...
   - Разве бог не всё знает? - спросил я, удивлённый, я она тихонько и печально ответила:
   - Кабы всё-то знал, так бы многого поди люди-то не делали бы. Он, чай, батюшка, глядит-глядит с небеси-то на землю, на всех нас, да в иную минуту как восплачет, да как возрыдает: "Люди вы мои, люди, милые мои люди! Ох, как мне вас жалко!"
   Она сама заплакала и, не отирая мокрых щёк, отошла в угол молиться.
   С той поры её бог стал ещё ближе и понятней мне.
   Дед, поучая меня, тоже говорил, что бог - существо вездесущее, всеведущее, всевидящее, добрая помощь людям во всех делах, но молился он не так, как бабушка.
   Утром, перед тем как встать в угол к образам, он долго умывался, потом, аккуратно одетый, тщательно причёсывал рыжие волосы, оправлял бородку и, осмотрев себя в зеркало, одёрнув рубаху, заправив черную косынку за жилет, осторожно, точно крадучись, шёл к образам. Становился он всегда на один и тот же сучок половицы, подобный лошадиному глазу, с минуту стоял молча, опустив голову, вытянув руки вдоль тела, как солдат. Потом, прямой и тонкий, внушительно говорил:
   - "Во имя отца и сына и святаго духа!"
   Мне казалось, что после этих слов в комнате наступала особенная тишина,- даже мухи жужжат осторожнее.
   Он стоит, вздернув голову; брови у него приподняты, ощетинились, золотистая борода торчит горизонтально; он читает молитвы твёрдо, точно отвечая урок: голос его звучит внятно и требовательно.
   - "Напрасно судия приидет, и коегождо деяния обнажатся..."
   Не шибко бьёт себя по груди кулаком и настойчиво просит:
   - "Тебе единому согреших,- отврати лице твоё от грех моих..."
   Читает "Верую", отчеканивая слова; правая нога его вздрагивает, словно бесшумно притопывая в такт молитве; весь он напряжённо тянется к образам, растёт и как бы становится всё тоньше, суше, чистенький такой, аккуратный и требующий:
   - "Врача родшая, уврачуй души моея многолетние страсти! Стенания от сердца приношу ти непрестанно, усердствуй, владычице!"
   И громко взывает, со слезами на зелёных глазах:
   - "Вера же вместо дел да вменится мне, боже мой, да не взыщеши дел, отнюдь оправдывающих мя!"
   Теперь он крестится часто, судорожно, кивает головою, точно бодаясь, голос его взвизгивает и всхлипывает. Позднее, бывая в синагогах, я понял, что дед молился, как еврей.
   Уже самовар давно фыркает на столе, по комнате плавает горячий запах ржаных лепёшек с творогом,- есть хочется! Бабушка хмуро прислонилась к притолоке и вздыхает, опустив глаза в пол; в окно из сада смотрит весёлое солнце, на деревьях жемчугами сверкает роса, утренний воздух вкусно пахнет укропом, смородиной, зреющими яблоками, а дед всё ещё молится, качается, взвизгивает:
   - "Погаси пламень страстей моих, яко нищ есмь и окаянен!"
   Я знаю на память все молитвы утренние и все на сон грядущий,- знаю и напряжённо слежу: не ошибётся ли дед, не пропустит ли хоть слово?
   Это случалось крайне редко и всегда возбуждало у меня злорадное чувство.
   Кончив молиться, дед говорил мне и бабушке:
   - Здравствуйте!
   Мы кланялись и наконец садились за стол. Тут я говорил деду:
   - А ты сегодня "довлеет" пропустил!
   - Врёшь? - беспокойно и недоверчиво спрашивает он.
   - Уж пропустил! Надо: "Но та вера моя да довлеет вместо всех", а ты и не сказал "довлеет".
   - На ко вот! - восклицает он, виновато мигая глазами.
   Потом он чем-нибудь горько отплатит мне за это указание, не пока, видя его смущённым, я торжествую.
   Однажды бабушка шутливо сказала:
   - А скушно поди-ка богу-то слушать моленье твоё, отец,- всегда ты твердишь одно да всё то же.
   - Чего-о это? - зловеще протянул он - Чего ты мычишь?
   - Говорю, от своей-то души ни словечка господу не подаришь ты никогда, сколько я ни слышу!
   Он побагровел, затрясся и, подпрыгнув на стуле, бросил блюдечко в голову ей, бросил и завизжал, как пила на сучке:
   - Вон, старая ведьма!
   Рассказывая мне о необоримой силе божией, он всегда и прежде всего подчёркивал её жестокость: вот, согрешили люди и - потоплены, ещё согрешили и - сожжены, разрушены города их; вот бог наказал людей голодом и мором, и всегда он - меч над землёю, бич грешникам.
   - Всяк, нарушающий непослушанием законы божии, наказан будет горем и погибелью! - постукивая костями тонких пальцев по столу, внушал он.
   Мне было трудно поверить в жестокость бога. Я подозревал, что дед нарочно придумывает всё это, чтобы внушить мне страх не пред богом, а пред ним. И я откровенно спрашивал его:
   - Это ты говоришь, чтобы я слушался тебя?
   А он так же откровенно отвечал:
   - Ну, конешно! Ещё бы не слушался ты?!
   - А как же бабушка?
   - Ты ей, старой дуре, не верь! - строго учил он. - Она смолоду глупа, она безграмотна и безумна. Я вот прикажу ей, чтобы не смела она говорить с тобой про эти великие дела! 0твечай мне: сколько есть чинов ангельских?
   Я отвечал и спрашивал:
   - А кто такие чиновники?
   - Эк тебя мотает! - усмехался он, пряча глаза, и, пожевав губами, объяснял неохотно:
   - Это бога не касаемо, чиновники, это - человеческое! Чиновник суть законоед, он законы жрёт.
   - Какие законы?
   - Законы? Это значит - обычаи,- веселее и охотнее говорил старик, поблескивая умными, колючими глазами. - Живут люди, живут и согласятся: вот эдак - лучше всего, это мы и возьмём себе за обычай, поставим правилом, законом! Примерно: ребятишки, собираясь играть, уговариваются, как игру вести, в каком порядке. Ну, вот уговор этот и есть закон!
   - А чиновники?
   - А чиновник озорнику подобен, придёт и все законы порушит.
   - Зачем?
   - Ну, этого тебе не понять! - строго нахмурясь, говорит он и снова внушает:
   - Надо всеми делами людей - господь! Люди хотят одного, а он другого. Всё человечье - непрочно, дунет господь,- и всё во прах, в пыль!
   У меня было много причин интересоваться чиновниками, и я допытывался:
   - А вон дядя Яков поёт:
   Светлы ангелы - божии чины,
   А чиновники - холопи сатаны!
   Дед приподнял ладонью бородку, сунул её в рот и закрыл глаза. Щёки у него дрожали. Я понял, что он внутренне смеётся.
   - Связать бы вас с Яшкой по ноге да пустить по воде! - сказал он. Песен этих ни ему петь, ни тебе слушать не надобно. Это - кулугурские шутки, раскольниками придумано, еретиками. И, задумавшись, устремив глаза куда-то через меня, он тихонько тянул:
   - Эх вы-и...
   Но, ставя бога грозно и высоко над людьми, он, как и бабушка, тоже вовлекал его во все свои дела,- и его и бесчисленное множество святых угодников. Бабушка же как будто совсем не знала угодников, кроме Николы, Юрия, Фрола и Лавра, хотя они тоже были очень добрые и близкие людям: ходили по деревням и городам, вмешиваясь в жизнь людей, обладая всеми свойствами их. Дедовы же святые были почти все мученики, они свергали идолов, спорили с римскими царями, и за это их пытали, жгли, сдирали с них кожу.
   Иногда дед мечтал:
   - Помог бы господь продать домишко этот, хоть с пятьюстами пользы отслужил бы я молебен Николе Угоднику!
   Бабушка, посмеиваясь, говорила мне:
   - Так ему, старому дураку, Никола и станет дома продавать,- нет у него, Николы-батюшки, никакого дела лучше-то!
   У меня долго хранились дедовы святцы, с разными надписями его рукою, в них, между прочим, против дня Иоакима и Анны было написано рыжими чернилами и прямыми буквами: "Избавили от беды, милостивци".
   Я помню эту "беду": заботясь о поддержке неудавшихся детей, дедушка стал заниматься ростовщичеством, начал тайно принимать вещи в заклад. Кто-то донёс на него, и однажды ночью нагрянула полиция с обыском. Была великая суета, но всё кончилось благополучно; дед молился до восхода солнца и утром при мне написал в святцах эти слова.
   Перед ужином он читал со мною Псалтырь, часослов или тяжёлую книгу Ефрема Сирина, а поужинав, снова становился на молитву, и в тишине вечерней долго звучали унылые, покаянные слова:
   -"Что ти принесу или что ти воздам, великодаровитый бессмертный царю... И соблюди нас от всякого мечтания... Господи, покрый мя от человек некоторых... Даждь ми слёзы и память смертную..." А бабушка нередко говаривала:
   - Ой, как сёдни устала я! Уж, видно, не помолясь лягу...
   Дед водил меня в церковь: по субботам - ко всенощной, по праздникам к поздней обедне. Я и во храме разделял, когда какому богу молятся: всё, что читают священник и дьячок,- это дедову богу, а певчие поют всегда бабушкину.
   Я, конечно, грубо выражаю то детское различие между богами, которое, помню, тревожно раздвояло мою душу, но дедов бог вызывал у меня страх и неприязнь: он не любил никого, следил за всем строгим оком, он, прежде всего, искал и видел в человеке дурное, злое, грешное. Было ясно, что он не верит человеку, всегда ждёт покаяния и любит наказывать.
   В те дни мысли и чувства о боге были главной пищей моей души, самым красивым в жизни,- все же иные впечатления только обижали меня своей жестокостью и грязью, возбуждая отвращение и грусть. Бог был самым лучшим и светлым из всего, что окружало меня,- бог бабушки, такой милый друг всему живому. И, конечно, меня не мог не тревожить вопрос: как же это дед не видит доброго бога?

Ну и Некрасовские строки про взгляд на мир под призмой "святости"  :


На баб нарядных глядючи,
Старообрядка злющая
Товарке говорит:
"Быть голоду! быть голоду!
Дивись, как всходы вымокли,
Что половодье вешнее
Стоит до Петрова!
С тех пор как бабы начали
Рядиться в ситцы красные,-
Леса не подымаются,
А хлеба хоть не сей!"

"Да чем же ситцы красные
Тут провинились, матушка?
Ума не приложу!"

"А ситцы те французские -
Собачьей кровью крашены!
Ну... поняла теперь?.."

Один из наших батюшек, ныне покойный, таким благочестивым, когда они начинали жаловаться, что они хорошие, а родственники да соседи, такие-сякие, житья не дают, неизменно отвечал: -"ищи причину в себе".

     Главу из "Детства" можно резюмировать следующими афоризмами.


     Верующий создает бога по своему подобию. Если он уродлив, то и бог его — нравственный урод. /Жюль Ренар/

     Быть язычником для себя, христианином для других — к этому инстинктивно склоняется всякий человек. /Альбер Камю/

     Если бы птицы создали себе бога, он имел бы крылья; бог лошадей был бы четвероногим. /Анаксагор/

     Боги обычно подобны тем, кто им поклоняется. /Анатоль Франс/

   Это зависит от крепости веры. От веры в милость Господа нашего. Если человек верит, что Господь простит все его согрешения ВОЛЬНЫЕ и невольные, жди гадостей. К сожалению, среди христиан попадаются люди со слабой верой. Это всё несколько усложняет. Хотя, может быть, это неверующие люди, почему-то считающие себя христианами?

Мне кажется я несколько о другом писал. Не о степени крепости веры, а исключительно о степени внешнего ее проявления)

Это сообщение отредактировал Георгий Т. - 12.02.2012 - 14:58

Храм, это лечебница, где лечат души человеческие. И священники - врачи. Степень заболевания может быть разная, равно как и лечение. Поэтому я уже привык что церковной среде много болных духовно и душевно, (в отлличии от светской среды). Себя я тоже несчитаю полностью здоровым, и как правило так должны считать все кто стремиться сбросить с себя греховные путы и напрвить себя на путь к спасению, т.е. к выздоровлению.

А Ульяне отдельное спасибо за тёплый рассказ. К сожалению мы уже потеряли ту нравственность и веру которая была описана. И почему-то, ещё этот рассказ мне напомнил по стилю "Шмелёвские" рассказы.

Это сообщение отредактировал Олег Василенко - 12.02.2012 - 15:41

   

      А настоящего врача в наших поликлиниках и больницах найти КРАЙНЕ сложно...